Началось всё с того, что мы с Артемом решили разъехаться. Не сошлись, короче. А он к тому же и кота нашего забрать вознамерился. Мало того, что разбил мне сердце, так еще и Шансика хапнуть собрался!
— Ты не обалдел ли, хапуга? — мрачно спросила я.
— А я рукопись тебе отдам, старющую, — ответил он. — Ты же любишь старину?
— Ну, допустим, — буркнула я. — А откуда у тебя старина?
— Нашел на блошином рынке. Там несколько страниц, но зато и правда древних. И туба прилагается.
— Ха, — ответила я. Артем разбирается в древних рукописях так же, как я в сопромате. Я двумя пальцами взяла тубу, вытащила «ветхие» свитки и глянула на первый из них.
Начала читать, чтобы вывести его на чистую воду, и… не заметила, как Артем ушел из квартиры, прихватив свои вещи и кота.
Первая страница начиналась с заголовка на палестинском диалекте арамейского языка (на инязе я училась на кафедре языков Ближнего и Среднего Востока, так что сумела его распознать) — «СУД». И чуть ниже, помельче: «Речь».
И далее — совсем мелко. Буквы расплывались, будто расплющивались на истертых свитках. Этот диалект не входил в область моей научной подготовки, так что разобрать весь текст я едва ли смогла бы. Но тут закорючки вдруг замерцали и начали преображаться в знакомые буквы английского:
«Хорошо, если спрашиваете — расскажу. Дело было так: обложили нас со всех сторон.
То есть мы-то не представляли для властей особого интереса. Главным для них было схватить и прилюдно наказать учителя — за его речи.
И зеваки в городе болтали, что скоро церковники снова попытаются его арестовать. Им, зевакам, было интересно: как тогда поступит учитель, как сумеет себя защитить? А в том-то и дело, что никак! Потому что в первую очередь будет думать о том, как защитить всех нас.
И значит, кто-то должен защитить его.
Он-то нам что говорил? Чаще всего мне? Что все в итоге будет хорошо, а пока и вовсе не о чем переживать и нечего загадывать. Думать надо о «сейчас» и радоваться сегодняшнему дню, ведь это все, что у нас есть. А завтра нам не дано еще объять и постигнуть, и поэтому любое беспокойство — дело пустое и даже вредное для души.
У него получалось гладко, но только я все равно не мог понять: как же не беспокоиться? Если его уже дважды пытались арестовать, и только чудом он в последний момент ускользал! Я оба раза просил его бежать из города, но он отказывался. Если бежать со всеми, все равно получится толпа и привлечет внимание, может, даже будет задержана у ворот. А оставлять друзей он не хотел.
Вот я и начал думать, как избежать третьей попытки ареста — не факт ведь, что снова так повезет. Уже всю голову сломал, и все в одиночку — от других-то помощи не дождешься. Они легко, как дети, поверили, что все будет хорошо. И вообще ходили в последнее время точно хмельные, чуть ли не распевая песни во все горло и позабыв о всякой осторожности...
В общем, в итоге надумал я вот что: выдать властям какого-нибудь пропойцу или калеку, которому все равно уже нечего терять, а так хоть на что-то полезное пригодится. И, может, даже войдет в историю — потом, когда все очухаются, разберутся и поймут, с каким удивительным учителем им повезло жить в одно время.
И за пару дней поисков я сумел-таки найти кого нужно. Мало того, что бездомный, так еще и дурачок! То есть не совсем дурачок, а так, малость отсталый. Говорит и все прочее, но все слова и суждения — на уровне десятилетнего, а самому лет под тридцать. В общем, большой одинокий ребенок, живущий на улице на подачки сердобольных горожан. Просто подарок судьбы, даже на суде ни о чем не станет спорить. И поэтому его даже не убьют — просто посмеются и отпустят. Скажут народу: и вот кого вы слушали! Народ плюнет и разойдется, и толпа наконец от нас отстанет, и мы сможем затаиться и залечь на дно хотя бы на пару-тройку лет. Может, при этом и половина учеников разбежится, но это и к лучшему: меньше внимания… В общем, план был хорош, с какой стороны ни глянь. Оставался главный вопрос: как бы его осуществить?
Сманить дурачка оказалось проще простого: я ему дал пару серебряников и показал еще два — дам, мол, если пойдешь за мной. Он и пошел, послушно, как телок, даже без веревочки. Учителю я сказал, что это мой дальний родственник, а остальные и вовсе не спросили. Их и так уже набралась целая толпа, так что одним больше, одним меньше — без разницы.
Нет, учителю я о своем плане ничего не сказал. Я, хоть и говорю «учитель», но так он парень был еще молодой, даже младше меня. И он такой ведь парень, что нипочем бы на это не согласился.
Что? А, деньги я взял, чтобы они, церковники, поверили. Что все всерьез. Деньги-то что, тьфу на них.
Нет, учителю я о своем плане ничего не сказал. Я, хоть и говорю «учитель», но так он парень был еще молодой, даже младше меня. И он такой ведь парень, что нипочем бы на это не согласился.
Тут возникал другой моральный вопрос — дурачок, хоть и человек пропащий, а все-таки живая душа. А власти, я чуял, что-то серьезное задумали, даже не просто прилюдную порку. Как бы и до казни не дошло. А выдавать живого человека на казнь — грех, как ни крути, и идет вразрез с учением учителя. Я долго сомневался и все же решился взять на себя этот грех. Да, иногда приходится выбирать: или сохранить себя в чистоте, или сохранить кое-что намного более дорогое. А точнее, кое-кого.
Однако дело сразу же пошло наперекосяк. Например, еще до праздничного ужина учитель взял и исцелил моего дурачка. Сюрприз! С ним так бывает, когда он в ударе. И глазом не успеешь моргнуть, как какой-нибудь недавний паралитик скачет, будто горный баран. Вот только дурачков до сей поры учителю еще не удавалось излечить. Сумасшедших — пожалуйста, а отсталых — нет. А тут вдруг бац — и бывший дурак болтает с бывшим мытарем, самым книжным из нас (не считая, конечно, учителя). И лицо уже такое умное. А учитель смотрит на них и улыбается.
Меня аж зло взяло. Потому что дело уже не переиграешь, маховик-то запущен. С досады я поспорил с учителем — если честно, просто придрался к пустяку — и ушел, не доев, будто обидевшись.
Ушел в полном сумбуре и смятении. Потому что одно дело — сдать дурачка. И совсем другое — человека, получившего надежду на новую жизнь.
Но, во-первых, поздно отступать: церковники уже знают место нашего укрытия, а солдаты готовы и ждут. Значит, на кого-то нужно будет указать. Не на друзей же? И во-вторых, бродяга, даже поумнев, и в подметки не годится учителю — так что церковники наверняка его отпустят, лишь посмеявшись. А вынести несколько минут позора ради такого учителя, как наш, — разве не честь для недавнего дурачка?..
Короче, привел я стражников в сад. Собирался показать им на бездомного. Учитель должен был молиться вдали от всех, как обычно делал после ужина.
Прихожу я, значит, в сад (солдаты следуют на удалении), а учитель встает мне навстречу и улыбается. Мягко, печально и с пониманием. Понял, стало быть, мой замысел, догадался, почему я так рано ушел с ужина. И успел уже помолиться, а теперь просто ждал нас. Наверно, это и была самая страшная минута в моей жизни.
И вот стою я теперь столбом, и стражники невдалеке ждут, с возрастающим нетерпением — я слышу по голосам. И ученики уже с удивлением смотрят на нас, чего это мы все стоим, даже трезветь начали от своего благодушного веселья, бывший дурачок, наоборот, сладко спит, растянувшись на траве за спиной учителя. А учитель стоит совсем рядом, и смотрит на меня блестящими глазами — как будто прощается и хочет еще что-то сказать, а я никак не могу понять, что.
Может, что все будет хорошо, надо лишь немного подождать? Но, с другой стороны, как ТЕПЕРЬ-то все будет хорошо?
— Что задумал сделать, — говорит меж тем учитель, — делай быстрее.
Это было окончательное слово. И в то же время просьба. Он никогда ничего не требовал, только просил. Даже когда собрался вдруг помыть всем нам ноги перед ужином — и то попросил разрешения.
А теперь вот попросил вот это. Не согласен, значит, чтобы за него пострадал кто-то другой. И пойдет на всё, чтобы защитить нас.
И я поцеловал его — от тоски и чувства неизбежности. И еще от того, что никогда не умел отвечать отказом на его просьбы.
Дальше не буду всё пересказывать, тяжело. Все эти пытки и плевки. Что? Ну да, я ходил еще раз к церковникам. Просил, чтобы вмешались. Чтобы не допустили казни. Говорил, что учитель уже и так наказан. Что он ни в чем не виновен, и уж менее всего в богохульстве. Он ведь вообще никогда никого не оскорблял, ни одного человека — даже врагов — а Бога тем более... А они? А что они? Даже говорить со мной на стали. Что я для них — мелкая сошка, разотрут и не заметят.
Главный сказал только: «Нам что за дело, ты сам думай». Да и вытолкали меня взашей. Эх, как мне захотелось тогда бросить в лицо главному этот кошель с серебром! До дрожи, до белых пятен в глазах, до слез. Но сообразил я это сделать лишь когда оказался за воротами. Ну и рассыпал там все серебро, зачем оно мне теперь. Ни для побега, ни для Египта — ни для чего мне не нужны были больше деньги.
Как вообще после такого оставаться жить? Ну я и сделал то, что сделал. Не хотел переживать этот день. И мне теперь даже все равно, что вы насчет меня решите, что подумают люди. Прежде чем осудить меня, спросите-ка себя кое о чем. Вот вы не сделали бы все, что могли, даже ценой обмана, чтобы спасти от страшной смерти такого человека, как учитель? Не сделали бы все в пределах собственных возможностей и разумения?
Другое дело, что разумения-то у меня оказалось с гулькин нос. Как и веры в него.
Нет, я не раскаиваюсь в том, что собирался подставить бездомного. Я же сказал, что решился взять на себя этот грех. Я жалею о другом — что не поверил словам учителя. О том, что всё образуется, стоит лишь подождать. И жалею, что не дождался. Я только теперь понял, что в рай не войдешь, если сам себя туда не пропустишь. И еще, что ад там, где нет его».
На этом текст заканчивался, а других свитков в тубе не оказалось. И я так и не узнала, есть ли у рассказа продолжение. Собственно, потому и пишу это письмо. Может, у кого-то из вас, библиофилы, хранятся недостающие страницы, и вы бы мне рассказали, что было дальше?
Даже не знаю, почему для меня это так важно. Но вдруг кто-то из вас знает, каким стал вердикт Суда?
| < Предыдущая | Следующая > |
|---|
